Неточные совпадения
Хлестаков (придвигаясь).Да ведь
это вам кажется только, что близко; а вы вообразите себе, что далеко. Как бы я
был счастлив, сударыня, если б мог прижать вас в свои объятия.
Городничий (дрожа).По неопытности, ей-богу по неопытности. Недостаточность состояния… Сами извольте посудить: казенного жалованья не хватает даже на чай и сахар. Если ж и
были какие взятки, то самая малость: к столу что-нибудь да на пару платья. Что же до унтер-офицерской вдовы, занимающейся купечеством, которую я будто бы высек, то
это клевета, ей-богу клевета.
Это выдумали злодеи мои;
это такой народ, что на жизнь мою готовы покуситься.
Хлестаков (защищая рукою кушанье).Ну, ну, ну… оставь, дурак! Ты привык там обращаться с другими: я, брат, не такого рода! со мной не советую… (
Ест.)Боже мой, какой суп! (Продолжает
есть.)Я думаю, еще ни один человек в мире не едал такого супу: какие-то перья плавают вместо масла. (Режет курицу.)Ай, ай, ай, какая курица! Дай жаркое! Там супу немного осталось, Осип, возьми себе. (Режет жаркое.)Что
это за жаркое?
Это не жаркое.
Хлестаков (пишет).Ну, хорошо. Отнеси только наперед
это письмо; пожалуй, вместе и подорожную возьми. Да зато, смотри, чтоб лошади хорошие
были! Ямщикам скажи, что я
буду давать по целковому; чтобы так, как фельдъегеря, катили и песни бы
пели!.. (Продолжает писать.)Воображаю, Тряпичкин умрет со смеху…
Хлестаков. Я — признаюсь,
это моя слабость, — люблю хорошую кухню. Скажите, пожалуйста, мне кажется, как будто бы вчера вы
были немножко ниже ростом, не правда ли?
Милон.
Это его ко мне милость. В мои леты и в моем положении
было бы непростительное высокомерие считать все то заслуженным, чем молодого человека ободряют достойные люди.
Г-жа Простакова (обробев и иструсясь). Как!
Это ты! Ты, батюшка! Гость наш бесценный! Ах, я дура бессчетная! Да так ли бы надобно
было встретить отца родного, на которого вся надежда, который у нас один, как порох в глазе. Батюшка! Прости меня. Я дура. Образумиться не могу. Где муж? Где сын? Как в пустой дом приехал! Наказание Божие! Все обезумели. Девка! Девка! Палашка! Девка!
Митрофан. Слушай, матушка. Я те потешу. Поучусь; только чтоб
это был последний раз и чтоб сегодня ж
быть сговору.
— И так
это меня обидело, — продолжала она, всхлипывая, — уж и не знаю как!"За что же, мол, ты бога-то обидел?" — говорю я ему. А он не то чтобы что, плюнул мне прямо в глаза:"Утрись, говорит, может,
будешь видеть", — и
был таков.
Есть указания, которые заставляют думать, что аскетизм Грустилова
был совсем не так суров, как
это можно предполагать с первого взгляда.
Прыщ
был уже не молод, но сохранился необыкновенно. Плечистый, сложенный кряжем, он всею своею фигурой так, казалось, и говорил: не смотрите на то, что у меня седые усы: я могу! я еще очень могу! Он
был румян, имел алые и сочные губы, из-за которых виднелся ряд белых зубов; походка у него
была деятельная и бодрая, жест быстрый. И все
это украшалось блестящими штаб-офицерскими эполетами, которые так и играли на плечах при малейшем его движении.
"
Было чего испугаться глуповцам, — говорит по
этому случаю летописец, — стоит перед ними человек роста невеликого, из себя не дородный, слов не говорит, а только криком кричит".
Один только раз он выражается так:"Много
было от него порчи женам и девам глуповским", и
этим как будто дает понять, что, и по его мнению, все-таки
было бы лучше, если б порчи не
было.
Это просто со всех сторон наглухо закупоренные существа, которые ломят вперед, потому что не в состоянии сознать себя в связи с каким бы то ни
было порядком явлений…
Нет спора, что можно и даже должно давать народам случай вкушать от плода познания добра и зла, но нужно держать
этот плод твердой рукою и притом так, чтобы можно
было во всякое время отнять его от слишком лакомых уст.
— Об
этом мы неизвестны, — отвечали глуповцы, — думаем, что много всего должно
быть, однако допытываться боимся: как бы кто не увидал да начальству не пересказал!
Наконец он не выдержал. В одну темную ночь, когда не только будочники, но и собаки спали, он вышел, крадучись, на улицу и во множестве разбросал листочки, на которых
был написан первый, сочиненный им для Глупова, закон. И хотя он понимал, что
этот путь распубликования законов весьма предосудителен, но долго сдерживаемая страсть к законодательству так громко вопияла об удовлетворении, что перед голосом ее умолкли даже доводы благоразумия.
В то время существовало мнение, что градоначальник
есть хозяин города, обыватели же
суть как бы его гости. Разница между"хозяином"в общепринятом значении
этого слова и"хозяином города"полагалась лишь в том, что последний имел право сечь своих гостей, что относительно хозяина обыкновенного приличиями не допускалось. Грустилов вспомнил об
этом праве и задумался еще слаще.
Известно только, что
этот неизвестный вопрос во что бы ни стало
будет приведен в действие.
Очень может
быть, что так бы и кончилось
это дело измором, если б бригадир своим административным неискусством сам не взволновал общественного мнения.
Это последнее условие
было в особенности важно, и убогие люди предъявляли его очень настойчиво.
Стрельцы позамялись: неладно им показалось выдавать того, кто в горькие минуты жизни
был их утешителем; однако, после минутного колебания, решились исполнить и
это требование начальства.
В сущности, однако ж,
это было не так.
И, сказав
это, вывел Домашку к толпе. Увидели глуповцы разбитную стрельчиху и животами охнули. Стояла она перед ними, та же немытая, нечесаная, как прежде
была; стояла, и хмельная улыбка бродила по лицу ее. И стала им
эта Домашка так люба, так люба, что и сказать невозможно.
Некоторое время Угрюм-Бурчеев безмолвствовал. С каким-то странным любопытством следил он, как волна плывет за волною, сперва одна, потом другая, и еще, и еще… И все
это куда-то стремится и где-то, должно
быть, исчезает…
Он не без основания утверждал, что голова могла
быть опорожнена не иначе как с согласия самого же градоначальника и что в деле
этом принимал участие человек, несомненно принадлежащий к ремесленному цеху, так как на столе, в числе вещественных доказательств, оказались: долото, буравчик и английская пилка.
Дело в том, что она продолжала сидеть в клетке на площади, и глуповцам в сладость
было, в часы досуга, приходить дразнить ее, так как она остервенялась при
этом неслыханно, в особенности же когда к ее телу прикасались концами раскаленных железных прутьев.
Но происшествие
это было важно в том отношении, что если прежде у Грустилова еще
были кое-какие сомнения насчет предстоящего ему образа действия, то с
этой минуты они совершенно исчезли. Вечером того же дня он назначил Парамошу инспектором глуповских училищ, а другому юродивому, Яшеньке, предоставил кафедру философии, которую нарочно для него создал в уездном училище. Сам же усердно принялся за сочинение трактата:"О восхищениях благочестивой души".
Без труда склонив на свою сторону четырех солдат местной инвалидной команды и
будучи тайно поддерживаема польскою интригою,
эта бездельная проходимица овладела умами почти мгновенно.
На минуту Боголепов призадумался, как будто ему еще нужно
было старый хмель из головы вышибить. Но
это было раздумье мгновенное. Вслед за тем он торопливо вынул из чернильницы перо, обсосал его, сплюнул, вцепился левой рукою в правую и начал строчить...
Ему так хорошо удалось уговорить брата и дать ему взаймы денег на поездку, не раздражая его, что в
этом отношении он
был собой доволен.
— Врага?
Это не может
быть.
Осматривание достопримечательностей, не говоря о том, что всё уже
было видено, не имело для него, как для Русского и умного человека, той необъяснимой значительности, которую умеют приписывать
этому делу Англичане.
Всё
это было ужасно гадко, но Левину
это представлялось совсем не так гадко, как
это должно
было представляться тем, которые не знали Николая Левина, не знали всей его истории, не знали его сердца.
Очевидно, фельетонист понял всю книгу так, как невозможно
было понять ее. Но он так ловко подобрал выписки, что для тех, которые не читали книги (а очевидно, почти никто не читал ее), совершенно
было ясно, что вся книга
была не что иное, как набор высокопарных слов, да еще некстати употребленных (что показывали вопросительные знаки), и что автор книги
был человек совершенно невежественный. И всё
это было так остроумно, что Сергей Иванович и сам бы не отказался от такого остроумия; но это-то и
было ужасно.
Сам Каренин
был по петербургской привычке на обеде с дамами во фраке и белом галстуке, и Степан Аркадьич по его лицу понял, что он приехал, только чтоб исполнить данное слово, и, присутствуя в
этом обществе, совершал тяжелый долг.
Но где, когда и зачем
это все
было, он не знал.
— Я не
буду судиться. Я никогда не зарежу, и мне
этого нe нужно. Ну уж! — продолжал он, опять перескакивая к совершенно нейдущему к делу, — наши земские учреждения и всё
это — похоже на березки, которые мы натыкали, как в Троицын день, для того чтобы
было похоже на лес, который сам вырос в Европе, и не могу я от души поливать и верить в
эти березки!
После помазания больному стало вдруг гораздо лучше. Он не кашлял ни разу в продолжение часа, улыбался, целовал руку Кити, со слезами благодаря ее, и говорил, что ему хорошо, нигде не больно и что он чувствует аппетит и силу. Он даже сам поднялся, когда ему принесли суп, и попросил еще котлету. Как ни безнадежен он
был, как ни очевидно
было при взгляде на него, что он не может выздороветь, Левин и Кити находились
этот час в одном и том же счастливом и робком, как бы не ошибиться, возбуждении.
Князь отошел, стараясь не дать заметить, как ему смешна
была вся
эта комедия.
Свияжский переносил свою неудачу весело.
Это даже не
была неудача для него, как он и сам сказал, с бокалом обращаясь к Неведовскому: лучше нельзя
было найти представителя того нового направления, которому должно последовать дворянство. И потому всё честное, как он сказал, стояло на стороне нынешнего успеха и торжествовало его.
— Ну, мы разно смотрим на
это дело, — холодно сказал Алексей Александрович. — Впрочем, не
будем говорить об
этом.
Затем графиня рассказала еще неприятности и козни против дела соединения церквей и уехала торопясь, так как ей в
этот день приходилось
быть еще на заседании одного общества и в Славянском комитете.
Это были долги преимущественно по скаковой конюшне, поставщику овса и сена, Англичанину шорнику, и т. д.
Алексей Александрович с испуганным и виноватым выражением остановился и хотел незаметно уйти назад. Но, раздумав, что
это было бы недостойно, он опять повернулся и, кашлянув, пошел к спальне. Голоса замолкли, и он вошел.
Он не верит и в мою любовь к сыну или презирает (как он всегда и подсмеивался), презирает
это мое чувство, но он знает, что я не брошу сына, не могу бросить сына, что без сына не может
быть для меня жизни даже с тем, кого я люблю, но что, бросив сына и убежав от него, я поступлю как самая позорная, гадкая женщина, —
это он знает и знает, что я не в силах
буду сделать
этого».
— Да что, уже
пили нынче, — сказал старик, очевидно с удовольствием принимая
это предложение. — Нешто для компании.
Сработано
было чрезвычайно много на сорок два человека. Весь большой луг, который кашивали два дня при барщине в тридцать кос,
был уже скошен. Нескошенными оставались углы с короткими рядами. Но Левину хотелось как можно больше скосить в
этот день, и досадно
было на солнце, которое так скоро спускалось. Он не чувствовал никакой усталости; ему только хотелось еще и еще поскорее и как можно больше сработать.
— То
есть как тебе сказать… Стой, стой в углу! — обратилась она к Маше, которая, увидав чуть заметную улыбку на лице матери, повернулась
было. — Светское мнение
было бы то, что он ведет себя, как ведут себя все молодые люди. Il fait lа сour à une jeune et jolie femme, [Он ухаживает зa молодой и красивой женщиной,] a муж светский должен
быть только польщен
этим.
Главным помощником в
этом деле должна
была быть графиня Лидия Ивановна.